— Цок-цок, цок-цок!.. — Рысят добрые кони по вымощенному гранитными блоками киратскому тракту, стучат подковы, поскрипывает сбруя, изредка прозвенит железо, послышится негромкое восклицание кого-то из всадников или фырканье лошади. Иллон в седле девятые сутки, а Ветер всё ещё далеко впереди. О том, что будет, если они его не поймают, бойцы тайной стражи Мортагского королевства предпочитают не думать. Это шляхтич имеет право на гласный суд и защищён законом даже от воли короля, а они, пусть и имеют множество серьёзных привилегий и получают более чем солидное содержание, по сути просто рабы короны, и их начальник властен делать с ними всё, что сочтёт нужным.

— Цок-цок, цок-цок!.. — Летят искры из-под лошадиных копыт. Скоро будет ещё один город, предпоследний город перед границей и последний, где они могут поменять лошадей. В Колке нет отделения стражи, а значит, нет лошадей для замены. Нет там и барышника. Старый сидит в столичной тюрьме и ждёт своего выхода на арену цирка, где скоро станет пищей для львов, а новый пока не завёлся…

— Цок-цок-цок, цок-цок-цок!.. — перевёл на галоп коня Рулук. Иллон с завистью посмотрел в спину вырвавшегося вперёд товарища и подумал о том, что когда отряд только подъедет к городу, тот уже будет пить вино и есть наваристую похлёбку. Рулук был самый низкий и тощий, и лошадь под ним почти не уставала. Его всегда отправляли вперёд, когда нужно было предупредить коллег, чтобы те подготовились к встрече.

— Цок-цок, цок-цок!.. — звенят в ушах давно опостылевшие звуки. Иллону хочется, есть, пить, спать, а городские стены ещё не видны, но встречный ветер уже приносит запахи дыма, гниющих отбросов и нечистот, что рождает в сердце бывшего гладиатора надежду на скорый ужин и ночлег под крышей…

Уже слышен, молот слободской кузни, уже вторят молоту плотницкие топоры, уже гудят дубовые доски подвесного моста. В наступивших сумерках звенит било на храме Солнца, провожая своё божество на покой.

При свете чадящих факелов верные псы Мортагской короны пьют горячее, с мёдом и травами, местное вино, едят жирную, густую похлёбку и, не проронив ни слова, расходятся по гостевым покоям. На рассвете они тронутся в путь, а сейчас им безумно хочется спать и не следует красть у сна лишнее время.

Стучит древко копья о городские ворота Колки, дребезжат звенья прочной цепи, и решётка медленно ползёт вверх. Постоялый двор — грязный, давно требующий ремонта. Наспех собранный ужин при свете лучины, беспокойный, короткий сон и снова дорога. Ветер всё ещё впереди, но разрыв сокращается.

— Если он будет ждать на границе попутного каравана, то мы его там тёпленьким и возьмём, — ободрил товарищей Карис.

— А если нет? — угрюмо спросил командира Биран.

— Даже если он въедет в Кират, мы догоним его и просто убьём.

— Дай-то боги! — воскликнул Хон.

— Дай нам боги после дела вернуться живыми назад.

— Не ворчи! Кират ещё далеко, да и вряд ли Ветер в одиночку поедет через ничейные земли.

— Ну-ну!

— Бум-бум, бум-бум! — бьют копыта по грунтовой дороге. После Колки мощёный тракт превратился в обычную глинистую колею…

— Отвечай! Видел ты здесь этого человека?

— Никак нет! — отвечает трактирщик, трясясь как лист на ветру.

— Штаны синие! Жупан такой же! Кунтуш зелёный! Сапоги киратские с пряжками! И сабля выгнута наоборот, на серп похожа! Ну, был такой?

— С мечом странным был, ваша милость! Но волос чёрный, а на картинке блондин.

— Что, долго волосы перекрасить? Когда уехал?

— Сегодня утром!

— Со спутниками или один?

— Как есть один!

— Ну, что уставился? Жрать неси!..

— Бух-бух, бух-бух, — бьёт закованный в латы кулак о дубовую дверь.

— Мне плевать на то, что ты шляхтич и у тебя есть права! Если дашь лошадей, то король компенсирует втрое, а не дашь… Перед сеймом ответишь!

— Да-дах, да-дадах, да-дадах! — бьют копыта о доски моста через реку. Здесь когда-то была граница двух королевств.

— Тута он! — сообщает довольный Рулук.

— Чинк, Биран берёте в клещи его справа и слева. Я и Хон пойдём по прямой. Рулук, ты у нас самый юркий, постарайся сбить его с ног. Иллон! Остаёшься в дверях. Всё понятно?

— Карис! Может, проедем немного вперёд и устроим засаду? Здесь свидетелей много. Вдруг вмешается кто! Да и стоит нам отдохнуть перед делом.

— Ты сам знаешь, что сделают с нами, если Ветер опять ускользнёт! Всё! Заходим!

***

— Не знаю, госпожа жрица, зачем вам эти грязные оборванки, но в этот дом они не войдут! — появившийся на шум Дункус застал Дозабелду за безуспешными попытками объяснить малолетним бродяжкам, что их никто не собирается приносить в жертву. — И вам бы тоже неплохо держаться подальше от их вшивых голов.

— Я вас отлично понимаю, господин Дункус! Не беспокойтесь, я тоже горячий сторонник чистоплотности. Поэтому, если вы предоставите мне мыло, бритву и бочку с водой, я сама берусь вымыть этих несчастных и полностью избавить от вшей.

Когда под конвоем пары конюхов девочек и мальчишку вели на задний двор к общей бочке для постояльцев с третьего этажа, они плакали и молили добрых господ, чтобы отпустили их по добру — по здорову. Когда с помощью тех же конюхов с бродяжек срывали одежду и, под одобрительный гогот пришедших посмотреть на бесплатный цирк постояльцев, бросали в печь для подогрева воды, они молча царапались и кусались. Когда, забраковав принесённый хозяином парикмахерский инструмент, Дозабелда срезала нечесаные патлы маникюрными ножницами, испуганные дети могли только беззвучно плакать. Когда с помощью бритвы у них удаляли остатки волос, они не могли уже плакать, а впали в подобие ступора. Когда же несчастных засунули в бочку и начали мыть, они дошли до того состояния, когда человеку становится всё равно, и, подобно безвольным куклам, послушно выполняли приказы «доброй госпожи». Впрочем, горе их было недолгим, так как стоило им попасть в одну из комнат в апартаментах Дозабелды, как тут же перед невинными жертвами тоталитарного произвола поставили большой котёл с рыбной похлёбкой и повелели съедать быстрее, пока не испортилось.

— Что ты собираешься делать с бродяжками? — спросила Линна после того, как съела добрую половину гигантской миски рыбы под маринадом.

— Кстати, повар, здесь весьма неплох.

— Сперва их нужно во что-то одеть, а там посмотрим.

— Ты и вправду думаешь, что они не сбегут, как только найдут, чем прикрыть свою наготу?

— Мне кажется, мы их неплохо кормим.

— Но я всё равно не стала бы им доверять.

— Твоё дело! Да, кстати, ты мне хвалилась, что умеешь шить, вышивать и плести это… Как его? Кружево! Так вот, сейчас мне нужна твоя помощь.

— Я шляхтянка и на простолюдинок шить не буду!

— Не нравится? Не ешь!

— Может быть, они и сами шить умеют? — неуверенно произнесла представительница благородного сословия, но тут же, бросив взгляд на вмиг посуровевшее лицо Дозабелды, с испугом добавила. — А я буду им помогать!

Видя, как у Линны наступил и мгновенно прошёл приступ патологической шляхтянской спеси, Дозабелда задумалась о том, что голод может сделать человека умнее, причём намного быстрее, чем тысяча книг.

— Завтра надо будет купить нитки, ткани и решить, каких фасонов шить одежду. Тебе, кстати, тоже не помешает новое платье, да и мне не стоит ходить всё время в штанах.

— Хорошо! Но только я под какие-либо фасоны шить не умею. Шторы и наволочки могу, а платья мне всегда портниха шила, из крепостных.

Шить платья бродяжки, как вскоре выяснилось, не умели тоже. Все трое оказались детьми сапожника, который, после того как один пьяный шляхтич ударом сабли оставил его вдовцом, а детей сиротами, запил горькую, разорился и умер. Пил он долго, почти пять лет. За это время Вирра и Нанна часто делали за отца его работу, а Порхар, несмотря на совсем юный возраст, научился делать колодки не хуже иных пользовавшихся большим уважением мастеров.

К сожалению, после смерти отца остались долги, намного превышавшие всё их жалкое наследство, и кредиторы, недолго думая, решили пустить с молотка вместе с домом и небогатой утварью детей умершего должника. За день до торгов они сбежали, узнав, что про них уже спрашивал один очень богатый дворянин, известный на всю округу как крайне жестокий извращенец. С тех пор, как дикие звери, они прятались по лесам, и только большая нужда заставила их, выйти к людям.

Поэтому-то на вопрос Дозабелды, умеют ли дети мастерового шить, они чуть ли не хором ответили, — Мы бы с радостью, добрая госпожа, но кроя не знаем, да и кожа нам привычнее будет, чем ткань.

Дозабелда, к своему стыду, шить умела лишь на машинке, причём только медицинский колпак, будёновку и фашистскую форменную кепку, да и те только потому, что однажды помогала готовиться паре сокурсников к Хэллоуину. Но была у неё одна надежда. В школе на уроках труда их учила сумасшедшая родноверка, почему-то решившая, что девушкам двадцать первого века обязательно следует знать, как правильно шьётся национальный костюм. К счастью, выкройки русских рубах и сарафанов были настолько просты, что Дозабелда, движимая каким-то особым, присущим всему роду Кузькиных упрямством, решила рискнуть.

Первым делом следовало купить ткань. Кормившиеся с путешествующих по дороге купцов местные жители совершенно не сеяли лён, а овец разводили только на мясо. Впрочем, нельзя сказать, что имевшиеся в каждом доме примитивные ткацкие станки были только предметом интерьера. На них работали много и регулярно.

Ткань, выпускавшаяся в посёлке, была двух видов и нескольких сортов: разной степени грубости парусина из конопляного волокна и шелковистая, приятная на ощупь ткань из крапивы. В неокрашенном состоянии ткань обоих видов пускать на пошив одежды было нельзя. Основной цвет ткани первого вида считался у местных жителей некрасивым. Самые прочные и дорогие сорта были серебристо-серо-зеленоватыми, а остальные — всех оттенков жёлто-зелёного. Ткань второго вида — белую, похожую на шёлк, разрешалось носить только жрецам.

Местные жители предпочитали использовать для окраски полотна луковую шелуху. Конопляную ткань красили в тёмно-коричневый цвет и шили из неё штаны и понёвы. Крапивная же, крашенная в жёлтый цвет, шла на мужские и женские рубахи, чепцы и постельное бельё. Привозной белёный лён стоил дорого и одежду из него берегли, надевая только по случаю каких-либо торжеств. Небелёный же лён и шерсть, хоть, и были товаром привозным, стоили вполне приемлемо и охотно покупались жителями деревни.

Дополнительной головной болью для Дозабелды стало то, что местный сапожник умел шить только довольно нескладные мокасины, которые к тому же не имели разделения на правую и левую ногу и нуждались в длительном разнашивании. Посмотрев на образцы его творчества, близнецы заявили, что, в отличие от этой безрукой деревенщины, умеют шить настоящие сапоги, а не это недоразумение. К сожалению, местный кузнец хоть и взялся с готовностью предоставлять для нужд госпожи жрицы любой инструмент, в том числе и сапожный, но цену назначил неподъёмную. Имевшиеся у Дозабелды три золотых грозили уйти на одежду, обувь и уже заказанную у местного бондаря большую бочку, в которой юная проповедница собиралась совершить обряд крещения, почти без остатка, а это совсем не входило в её планы.

Разрываясь между суровой необходимостью и нежеланием тратить заначку, находчивая представительница поколения пепси решила устроить аукцион и выставить на продажу одну очень редкую, крайне полезную и потрясающе дорогую вещь.

Когда Дункус увидел в первый раз это «произведение эльфийских мастеров», то аж затрясся. Когда же Дозабелда предложила ему одну десятую часть с продажи за помощь в реализации плана, он так долго благодарил госпожу жрицу за оказанное доверие, что она неоднократно успела пожалеть о своей непомерной щедрости.

Устроить аукцион решили в день, когда на постоялый двор заехали два встречных купеческих обоза, с которыми путешествовали целых пять благородных рыцарей и даже один жрец местного покровителя виноделов Марокхака. Стоит ли говорить, что в белом зале в тот день было тесно, и дополнительное развлечение в виде торгов прошло на «ура». Первый и единственный лот, благодаря активной рекламной кампании, которую развернул трактирщик, быстро вырос в цене и в итоге был продан за двадцать пять золотых дукатов. Толстый, с хитрыми бегающими глазками, жрец без сожаления отсчитал деньги, заявив:

— Сей тончайший сосуд из драгоценного гибкого стекла несомненно является одним из семнадцати волшебных бурдюков, дарованных людям богами. Скоро он займёт подобающее ему место на алтаре нашего храма.

Ссыпав золото в кошель, Дозабелда, предупредила покупателя о правилах обращения с изделиями из пластмассы, после чего торжественно вручила ему пустую пластиковую бутыль из-под кока-колы.

Решить финансовые проблемы было лишь половиной дела. Местные ткали только для себя, а караваны с мортагским льном и рагнетской шерстью должны были появиться только весной. К счастью для потенциальной главы первой христианской общины этого мира, ей удалось купить большую партию кожи, и пробродившие по лесам без малого год Вирра и Нанна ушли с головой в работу, по которой уже успели соскучиться, а Порхар, выточив — на удивление быстро — пять пар колодок, активно им помогал. В соответствии с утверждённым на общем собрании планом, юные мастера взяли на себя обязательство сшить за месяц, состоящий здесь из сорока дней, всем по паре остроносых кавалерийских сапог и паре сандалий на лето.

Вопрос с тканью помог решить Дункус, сведя юную проповедницу с парой лиц откровенно бандитской наружности, притащивших на опушку леса два больших тюка с необходимыми ей изделиями ткацкого производства. Первым делом, как только ткани перестали быть проблемой, Дозабелде пришло в голову попробовать себя в ремесле красильщика. Ещё когда отпрыски семьи Кузькиных, не подозревая о предстоящих им драматических событиях, ехали в электричке, Дозабелда купила у не слишком приятного вида торговки два полных комплекта анилиновых красок, включавших по тринадцать пакетиков красителя разных цветов для хлопковых тканей и по столько же для шерстяных.

Заказав у местного гончара огромный, глазурованный изнутри горшок, она после недолгого раздумья решила использовать для первого раза краситель цвета бордо. Разведя в соответствии с инструкцией два пакетика краски в пятнадцати литрах воды, она опустила в раствор: двадцать пять локтей белёного льна, семь локтей небелёного, столько же тонкой пеньковой парусины и десять локтей белой ткани из крапивного волокна.

Белёный лён и крапивная ткань получились именно того цвета, в который их собирались окрасить, а вот с парусиной и небелёным льном вышел конфуз. Окрашенный бордовой краской лён натурального серого цвета вышел почти что чёрным, а парусина — так и вообще грязновато-коричневого оттенка. Недолго думая, Дозабелда решила использовать выкрашенный в бордовый цвет белёный лён на отделку женских рубашек. Из него было решено кроить полики, ластовицы и клинья в низу рукава.

За каких-то шестнадцать дней Линной было сшито восемь рубах, по две каждой девушке в их коллективе. Четыре из них были парадными, с верхом из белёного льна, и столько же — повседневными, с верхом из льна небелёного. Низ рубах, который должен был оставаться скрытым под сарафаном, из экономии сделали парусиновым. Сарафаны было решено сперва сшить из белой конопляной ткани, а после уже готовыми красить в нужный цвет.

В первую очередь одеждой следовало обеспечить детей покойного мастера сапожных дел как самых нуждающихся. Выкроив семь равных по длине полос ткани, лиф и широкие бретельки, Дозабелда отдала их подруге, подробно объяснив, как следует шить. Линна справилась за пять дней. Посчитав результат удовлетворительным, раскроили второй сарафан. Однако, завершив его, шляхтянка твёрдо сказала своё гордое «фи». Размахивая перед лицом подруги исколотыми пальцами, она заявила, что шить одежду с таким количеством сборок больше не будет. Пришлось Дозабелде кроить для себя и Линны косоклинные сарафаны с хвостом, о шитье которых она имела лишь приблизительное представление.

Последним получил одежду Порхар. Его гардероб составили две рубахи, штаны из того самого куска парусины, который был забракован после неудачной попытки покрасить его в бордовый цвет, и жилетку, также из забракованного куска льна, раскрой которой Дозабелда скопировала со своей разгрузки. Для защиты от холода были сшиты пять шерстяных пончо. Когда же подошло время снова заняться покраской, случился первый грандиозный скандал.

— Одевать в зелёное платье простолюдинку неправильно! — кричала Линна.

— Перед богом все люди равны!

— Перед богом может и да, но, что о нас люди подумают?

— Разве шляхтянка не может отдать своё старое платье служанке?

— Может, но платье новое!

— Так мы скажем, что ты была аккуратной девочкой и выросла из платья быстрее, чем оно истрепалось.

— Хорошо, но пускай тогда Нанна и вправду прислуживает мне, а Вирра тебе! На людях хотя бы. — Дозабелде, поставившей себя с первых дней общения с близнецами на роль госпожи, тут крыть стало нечем, и она согласилась с тем, что иметь прислугу двум благородным дамам просто-таки необходимо, в том числе и для поддержания статуса.

Второй скандал произошел, когда Линна и Нанна уже облачились в сарафаны зелёного цвета, а Вирра и сама Дозабелда — в синие. Не желая даже слышать про чепец, который здесь носили практически все, вне зависимости от пола и возраста, единственная девушка в этом мире, имеющая членский билет КПРФ, решила сшить себе идеологически правильный головной убор.

Промучившись целый день, Дозабелда, желая облегчить себе жизнь, решила, что остальным лучше сшить то, что попроще, а именно, медицинские колпаки. У Вирры и Нанны эта идея не вызвала возражений, впрочем, как и восторгов, а вот в Линне снова взыграла дворянская спесь и она потребовала себе «такую же шапочку с острым верхом». Порхар же, услышав как-то, что на родине у Дозабелды не все головные уборы, которые носят женщины, пригодны также и для мужчин, равно, как и наоборот, попросил сшить ему стопроцентно мужскую шапку.

В процессе шитья колпаков Дозабелда, привыкшая относиться ответственно ко всему, что бы она ни делала, была вынуждена признать их холодными для зимы и не слишком необходимыми летом. Утеплив же их двумя слоями толстой шерстяной ткани и подкладкой из парусины, она пришла к выводу, что попытка поиска лёгких путей, как всегда, привела к лишней работе.

В тот день, когда головные уборы были готовы, исколовшая все пальцы Дозабелда поняла, что шить она не умеет, да и не хочет, и даже радость в глазах Порхара, щеголявшего в кепке а-ля-вермахт, имевшей все перспективы быстро войти в моду, не служила ей утешением. Спихнув на изрядно продвинувшуюся в ремесле швеи Линну всё, что можно, и всё, что нельзя, она каждый день до обеда ловила рыбу, а весь вечер посвящала чтению вслух святого писания.

К сожалению, немного приболевший бондарь не успел изготовить заказанную ему купель в срок, и обряд пришлось проводить в приходившийся на день зимнего солнцестояния важный для всех местных жителей праздник Заклинания Солнца.

Подождав, пока вся прислуга и постояльцы покинут территорию хозяйства достопочтенного Дункуса и отправятся в священную рощу — совершать обильные жертвы и молить кучера светоносной повозки не покидать этот мир насовсем, Дозабелда надела на себя специально сшитое для этого случая облачение. Ритуальный комплект состоял из четырёх основных предметов одежды и одного атрибута. Во-первых, окрашенная в радикальный чёрный цвет цельнокроеная парусиновая рубаха с узким воротником-стойкой. Во-вторых, расклёшенная безрукавка длиной ниже колен из белой крапивной ткани. В-третьих, бордовая епитрахиль с вышитыми жёлтой нитью крестами и рыбами. В-четвёртых, голову самозваной священницы новой церкви покрывала чёрная парусиновая скуфья. И в довершение на груди висел небольшой отлитый из меди наперсный крест на простой пеньковой верёвке.

Первым был крещён Порхар получивший во Христе имя Прохор, потом Вира, ставшая Верой, и Нанна, которой было наречено имя Надежда. Линна же, решительно отказавшись от предложенных ей на выбор Лены и Любы, долго мучила Дозабелду вопросами о происхождении и значении имён и, в конце концов, выбрала то, которое можно было перевести с древнегреческого как «дикая лошадь».

Несмотря на то, что она первой дала согласие принять новую веру, Линна медлила. Изначально желая лишь угодить богатой подруге, она со временем стала испытывать странную, необъяснимую даже ей симпатию к чудаковатому Богу, позволившему простым смертным предать его мучительной казни. Неестественность этой истории так поражала шляхтянку-язычницу, что когда Дозабелда однажды сказала: «Верую, ибо абсурдно!» — Линна вдруг поняла, что историю жизни и смерти Христа никогда, ни один человек так не смог бы придумать. Так придумать могла лишь сама жизнь! Много раз повторяла с тех пор Линна: «Верую ибо абсурдно!» — в мыслях своих. И всё больше верила в то, что он жил, творил чудеса, был казнён и на самом деле воскрес.

Стоя перед купелью, сейчас вспоминала она всю свою жизнь. И то, как исходила завистью к старшим, нашедшим себе женихов, и как беспричинно шпыняла младших сестёр. Как срывала злость на крепостных и нарушила волю отца. Сейчас ей, слышавшей уже благую весть оглашенной, та прежняя Линна казалась воистину сосудом порока. Да, она не была вовсе злой от природы, и, пускай не всегда, но достаточно часто помогала попавшим в беду, но она, как и все, не была без греха. Соблюдение таких простых на словах и в то же время невыносимо трудных на деле заповедей должно было изменить всю её жизнь. Ещё можно было дать задний ход и остаться верной старым богам, да вот только веры в них уже не было в душе Линны…

Собрав всю свою волю в кулак, она влезла в купель, охваченная лёгкой дрожью. Но, услышав, как где-то совсем рядом с ухом, сейчас не подруга её Дозабелда, но священница Ираида тихо шепчет: » Во имя Отца и Сына и Святого Духа…», новокрестящаяся внезапно успокоилась и, совершенно расслабившись, дала макнуть себя с головой. Вылезая из купели, новая христианка была уверена, что более нет прежней наивной шляхтянки Линны, а есть раба божия Агриппина, и это уже навсегда!

Поделиться: