Глава 9

— Скажи, Ребана, — озираясь по сторонам, тихо спросил Голушко, — а что за товар лежал в тайнике того несчастного, которому ты подсунула этих красных кроликов, кстати, где ты их раздобыла?

— Кроликов я купила, впрочем, мне их продали как зайцев, а красными они стали после того, как я смазала их вишнёвым соком, — ответила Ребана. — В тайнике у него лежала солёная стерлядь, её семикустникам есть почему-то нельзя. И эта стерлядь ждёт нас в трактире за городом – хозяин разрешил положить её в погреб за два медяка…

— А золото ты всё-таки не нашла, — заметил Степан тоном учителя, который придирается к любимой ученице, чтобы та не расслаблялась.

— Разумеется, нашла, — слегка улыбнувшись, ответила Ребана тоном профессионала, разговаривающего с дилетантом, — но получилось бы странно, если бы пропало всё золото, а так… исчезновения десятой части никто не заметил.

— Ладно, будем считать, что с первым заданием ты отлично справилась, — сказал Голушко и, увидев знакомую фигуру, ускорил шаг.

Алак Диргиниус ждал их, как об этом заранее и договаривались, на углу кузнечной улицы. При входе на кузнечную улицу, как и на все другие, за исключением улицы, ведущей в квартал постоялых дворов, стояли шлагбаум и будка со стражником. Все входящие и выходящие, въезжающие и выезжающие должны были предъявлять особый медный жетон с изображением семиконечной звезды, которая символизировала куст с семью ветвями – знак семикустников. Несколько посетителей предъявили стражнику серебряные жетоны, а один – даже золотой.

— Ну, как прошло? — спросил Диргиниус, протягивая Голушко руку для рукопожатия.

— Отлично Алак, — усмехнувшись ответил Степан, — но они же сами везли контрабанду, так что нам необязательно было жертвовать салом и подбрасывать кроликов.

— Всего сала не съешь, господин капитан, — ответил отрядный маг, — а с кроликами получилось очень удачно – об этом весь рынок с утра болтает.

— Как думаешь, их за это сильно накажут? — спросил Голушко.

— В лучшем случае всыпят десятка два плетей и взыщут штраф, в худшем – изгонят, — равнодушно ответил Диргиниус. — Со своим коллегой я вчера встречался. У него этот город уже в печенках сидит.

— Поможет? — спросил Степан.

— Разумеется, но небескорыстно, — ответил маг, и уточнил:

— Сто золотых и пятая часть от добычи.

— Какой добычи? — удивился Голушко, — мы же не будем захватывать Тапию.

— Мой коллега из рода куинов, и хотя он давно занимается магией и близких родственников, имеющих влияние в храме, у него не осталось, он знает множество тайн, в том числе, где расположен выход из тайного хода, — пояснил Диргиниус.

— Алак, а ты ему вообще доверяешь? — спросил Степан и пояснил:

— Какой смысл отпрыску знатного рода, заметь, не портовому грузчику, предавать свой город?

Он не слишком распространяется на этот счёт — ответил Диргиниус, — Но я слышал, что он женился на иноверке, и по тапийским законам должен быть изгнан, а его имущество конфисковано. И поговаривают, что кое-кто из тапийских жрецов начинает поглядывать в его сторону слишком пристально. Кстати, он уже вывез почти всё своё имущество. Наше вмешательство ему только на руку.

 

***

Рыночная площадь города Тапии Голушко не впечатлила – она была даже меньше крытой ярмарки в Лужниках, точнее, даже меньше её половины, и, конечно, не шла ни в какое сравнение с «Черкизоном» – на «Черкизоне» могло разместиться две Тапии. Впрочем, по меркам мира, где сейчас находился Степан, рынок города Тапии был большим. Не считая загона для скота, помоста для рабов и эшафота, на рыночной площади размещались более тысячи лавок. Некоторые из них были совсем крошечными, и состояли всего лишь из маленького столика и табуретки, на которой сидел продавец. Другие же — вполне большие павильоны, чем-то похожие на минимаркеты из родного мира Голушко, некоторые из них, судя по всему, наиболее успешные, имели второй этаж. Но абсолютное большинство лавок представляли нечто среднее между цветочным ларьком и табачным киоском…

Первым делом Степан изучил оружейный ряд. Ничего необычного, кроме явно завышенных цен, он там не обнаружил. Те же копья, мечи, кольчуги, что он уже видел и во всех остальных вольных городах, от классического средневекового оружия всё это многообразие колюще-режущих предметов отличалось только тем, что в Тапии, как и во всех остальных вольных городах, сталь явно вытеснила железо…

Затем Голушко зашёл прицениться в тот ряд, где торговали пряностями. Корица, как и везде, стоила дорого, а вот красный перец – основной предмет поисков – был достаточно дёшев. Договорившись о покупке пяти мешков самого острого перца, Голушко вместе с сопровождающими его магом и воровкой отправился дальше побродить по рынку уже без всякой цели.

Был ли в том перст судьбы, или просто «звёзды так сошлись», но приблизительно через полчаса они вышли к помосту для продажи рабов и эшафоту. Большинство рабов уже были проданы, и только один болезненного вида старик так и не обрёл своего нового владельца. Однако толпа не расходилась. Из здания городского суда, по совместительству являвшегося и тюрьмой, вышел невысокий человек в сопровождении десятка стражников и бодрым шагом направился к эшафоту. Поднявшись по крутой лестнице, чиновник развернул длинный свиток начал громко читать вслух:

— Сегодня в 18 день четвёртой ветви одна тысяча сто девяносто четвёртого года от основания Тапии телесному наказанию подлежат еретик Сууту со товарищи – по двадцать пять плетей каждому, также на виновных налагается штраф в сто золотых монет, а затем преступники изгоняются из города…

В толпе раздался одобрительный гул и женские смешки…

— Также подлежат наказанию…

— Пошли отсюда, — сказал Голушко, обращаясь к Диргиниусу.

— Ну уж нет, господин менестрель, — перебила Степана Ребана, — я хочу посмотреть, как эти святоши испробуют на себе своё собственное лекарство.

— Хорошо, — со вздохом согласился Голушко, а тем временем чиновник продолжил:

— Также приговаривается к погребению заживо девица Ноли, которая, будучи продана за долги отца своего благородному господину Местостосу, не смирилась со своей участью, и когда благородный господин возжелал познать её, убила его. Приговор городского суда окончательный и обжалованию не подлежит, однако, согласно завету Великого Куста, ежели кто выплатит городскому совету десять золотых, то может забрать указанную рабыню и пользоваться ею как её хозяин… — чиновник перевернул двумя руками большие песочные часы, которые стояли на помосте, и продолжил:

— В случае, ежели упомянутую рабыню по истечении отмеренного времени никто не купит, приговор будет приведён в исполнение…

— И какой же дурак купит такую рабыню? — под смех окружающих заметил один из богато одетых тапийцев. Был он в жёлтом с красными полосками халате и пришёл на рыночную площадь явно с целью проведения культурного досуга – просмотра казни.

— Холощёный, вроде тебя, — под ещё более громкий смех ответил ему ремесленник-тапиец в весьма скромной коричневой тунике.

— Что же, в таком случае у нас есть шанс узнать, кого в нашем городе выхолостили, — глубокомысленно заметил ещё один тапиец из толпы, судя по виду – горожанин среднего достатка.

— А зачем кастрату рабыня? — спросили из толпы, Голушко не смог разглядеть, кто.

— Работать заставит, — всё так же глубокомысленно ответил горожанин среднего достатка в синем плаще, — рабы — они, знаешь ли, иногда работают.

— Там, где работают рабы, толку нет! — с вызовом произнёс ремесленник в коричневой тунике, он, судя по виду, уже хотел разродиться речью, но тут же его перебил горожанин в жёлтом с красными полосами халате:

— Тебе видней, ведь Великий Куст определил тебе назначение работать руками, — несмотря на всю, на первый взгляд, благовоспитанность речи, всем было ясно, что богатенький издевается – физический труд у семикустников считался позором, недаром куинам, самым уважаемым членам общества семикустников, запрещалось самостоятельно даже выносить мусор из своего дома…

Пока вокруг разгорался спор, нечто среднее между богословским диспутом и профсоюзным митингом, Голушко размышлял. С одной стороны, ему было ужасно жаль несчастную девочку, которой на вид не было и четырнадцати, и поэтому юридические струны души Степана требовали её выкупить. С другой стороны, деньги, выделенные Снурией на накладные расходы (именно так Голушко мысленно называл операцию по поджогу города, что поделаешь, мать его воспитала очень законопослушным, и он по-прежнему оставался таковым где-то в глубине своей бездонной души) заканчивались. А платить из своего кармана, пусть даже для того, чтобы восторжествовала справедливость, Степан, как истинный сын «ридной окрайны», категорически отказывался.

На рыночной площади было весело, все ждали начала «культурного мероприятия» (казни) и убивали время до её свершения, как вдруг около помоста громко раздался звонкий девичий голос:

— Я покупаю!

На рыночной площади установилась гробовая тишина. Приблизительно через полминуты чиновник, объявлявший приговор, подобрал отвисшую челюсть и насмешливо спросил:

— А у тебя есть десять золотых?

— Ну да, — ответила Ребана и протянула к чиновнику правую руку, в ладони которой поблёскивали солнечным светом десять монет.

— А твои папа с мамой знают, что ты собираешься потратить такую сумму?— придя в себя от шока, спросил чиновник.

— Да, папа — купец, мы недавно приехали в ваш город, он мне сам эти деньги дал, чтобы я купила себе на день рождения какую-нибудь безделушку, — прочирикала Ребана, пока Голушко стирал со лба пот. Он только сейчас понял, что девчушка, отданная под опеку Хиир, будет следовать заветам своей учительницы.

— Вот я подумала, что рабыня – это лучшая безделушка.

Чиновник несколько раз попытался что-то сказать, но только открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыбина. Придя в себя, он спросил:

— Милая, ты разве не слышала, что она — убийца? Неужели ты не боишься, что она тебя тоже…

— А меня-то за что? — удивилась Ребана, — я же ведь не мужчина…

Чиновник хотел ещё что-то сказать, но хохот покрыл рыночную площадь, как прибой во время прилива покрывает прибрежную отмель.

Отсмеявшись вместе со всеми, чиновник виновато улыбнулся и сказал:

— Всё это, конечно, хорошо, но твой папа может подтвердить твои слова?

— Разумеется, нужно только послать в постоялый двор «Гусиная печень» и мой папа придёт сюда, чтобы подтвердить мои слова, — начала было Ребана, но увидев тень сомнения, набежавшую на лицо собеседника, быстро поправилась, и, указав на Голушко, сказала:

— Вот господин менестрель, он едет в нашем обозе и иногда приглядывает за мной, вот он всё подтвердит.

— Вы подтверждаете слова этой особы, господин менестрель? — грозно спросил чиновник.

— Да, разумеется, — ответил Степан, думая о том, что затеряться в Тапии теперь будет уже не суждено никогда – каждая собака узнает его в лицо.

— Ну что же, тогда займёмся формальностями, — сказал чиновник и приступил к делу…

Пересчитав (три раза!!!) деньги, чиновник попросил Ребану расписаться на восьми листах, а затем все отправились в магистрат для оформления купчей. До магистрата идти было недалеко, а вот в оплоте городской бюрократической власти походить из кабинета в кабинет пришлось. Очень быстро (не прошло и пяти часов) почти все подписи были проставлены. Покупатели прошли в небольшую комнатку, где за конторкой сидел ещё один представитель государственной власти. Увидев посетителей, он замахал руками и буквально простонал:

— Рабочий день окончен, приходите завтра.

Вместо ответа Голушко, которому хождения по чиновничьим кабинетам надоели ещё по прошлому опыту, молча положил два шкела на край конторки.

— Два шкела живому не дают! — возмутился чиновник.

Степан пожал плечами и убрал один шкел обратно в кошелёк.

— С другой стороны, — многозначительно сказал чиновник, — я почти что умер, — и, дождавшись, когда Голушко вернёт вторую серебряную монету на край конторки, быстро добавил, — но не совсем, так что мне нужны средства на лечение.

Тяжело вздохнув, Степан положил на край конторки ещё один шкел. Чиновник также тяжело вздохнул, убедившись, что ещё серебра не прибавится, и, открыв небольшой ящичек конторки (серебряные монеты в этот момент исчезли, как будто их никогда и не было), достал оттуда большую печать. С грохотом приложив печать к купчей, чиновник торжественно сказал:

— Вот и всё, молодая госпожа, поздравляю вас, вы стали владелицей рабыни по имени Ноли, — и протянул Ребане свиток из плотной бумаги.

— В данный момент ваша собственность находится в городской тюрьме, — начал чиновник, который сопровождал Ребану и Голушко с того момента, когда они вошли в магистрат, — но уже поздно, поэтому капитан ушёл, а без него никто не имеет права выпускать заключённых. Разумеется, я могу…

— Сколько? — перебил его Степан.

— Три шкела, — выдохнул чиновник…

Наконец Ребана воссоединилась со своей собственностью, стражник, который привёл Ноли из тюрьмы, передал её новой хозяйке цепочку, соединённую с ошейником на рабыне, и вывел их из магистрата. Пока оформлялись документы, наступила ночь. Освещения в Тапии, за исключением магистрата, не было. В этот момент к ним пошёл ещё один чиновник с горящим факелом в руках, и сказал:

— Позвольте предложить вам факел, молодая госпожа, всего за два медяка.

Степан тяжело вздохнул и полез в свой кошелек за деньгами…

Когда дверь магистрата с грохотом захлопнулась, оставив их одних на улице, Степан спросил:

— Ну и зачем ты всё это устроила, Ребана?

— Наставник учил меня, что деньги нужно красть по мере необходимости, а тратить – не дожидаясь, пока их украдут у тебя. К тому же скоро подойдёт моя очередь чистить ротный котёл, а я ненавижу работать, так пусть теперь моя рабыня сделает это за меня.

— Пошли,— махнул рукой Степан, и уже хотел отправиться на постоялый двор, как Ноли разрыдалась. Ребана обняла её и стала гладить свою новую собственность по голове, приговаривая:

— Не плачь, бедненькая, я научу тебя всему, что умею – красть, обманывать, убивать…

От подобных утешений Ноли разрыдалась ещё сильнее, а Степан посмотрел на звездное небо и, ни к кому не обращаясь, тихо произнёс:

— Господи, ну за что мне всё это?..

Бог Степану не ответил.

***

Заспанный конюх постоялого двора «Гусиная печень» открыл калитку, что-то бурча себе под нос, и пустил припозднившихся постояльцев. В пустом зале было сумрачно, только в углу тихо трещал камин, а около него, в кресле, посапывал Алак Диргиниус. Когда маг издал уж очень громкую трель, Степан нарочно пнул табуретку, и та с грохотом рухнула на пол.

— Ни днём, ни ночью от тебя покоя нет, — произнёс маг, обращаясь к Голушко, а затем заорал:

— Корчмарь! Где тебя Сну носит! Постояльцы пришли голодные! Или ты опять хочешь…

— Не извольте беспокоиться, господин маг, сию минуту всё будет готово, — подобострастно проговорил корчмарь, высунувшись из подсобки, словно большая крыса, а затем, шмыгнув обратно, стал раздавать указания и оплеухи половым.

— Что это он? — удивился Голушко, — Когда мы въехали в этот трактир, он так не суетился?

— Да так, — многозначительно посмотрев на мгновенье возникший у него на ладони фаербол, ответил Диргиниус, — просто поторопил его своими методами.

— А ты того, не слишком круто завернул, — начал было Степан, но увидев, что Алак его не понял, пояснил:

— Всё же он хозяин корчмы, а неприятности нам…

— Да какой он хозяин?! — возмутился маг и, достав из-под кресла кувшин, отхлебнул из него, — хозяин-то семикустник, а это так – мелкий арендатор…

— Алак, ты чего это, — начал было Голушко, рассмотрев, что у Диргиниуса не очень хорошо с координацией движений.

Вместо ответа Алак ещё раз глотнул из кувшина и с любопытством уставился куда-то за спину Степана. Голушко тоже не выдержал и обернулся. За одним из столов на лавке сидела Ребана и, не обращая внимания на подпиравшую стену Ноли, не торопясь раскладывала на столе многочисленное содержимое своих карманов.

— Скажи, девочка, зачем тебе столько кошельков? — снова приложившись к кувшину, поинтересовался Алак.

— Да я тут на рынке поработала немножко, — небрежно ответила Ребана, продолжая доставать из самых неожиданных мест всё новые и новые трофеи.

Среди прочего на столе оказались: напёрсток и катушка ниток, две иголки, стамеска, три серьги (все разные), четыре браслета (недорогих, но блестящих), две сливы (одна надкусанная), огурец (засохший) и роза (явно недавно сорванная и служившая украшением какой-то кокетке, розу Ребана срезала вместе с локоном волос…).

— У меня только один вопрос, — заглядывая в кувшин, сказал Диргиниус, — как ты со всем этим смогла ходить?

— С трудом, — печально ответила Ребана, — но чего не сделаешь, чтобы не потерять квалификацию.

— Помню, не так давно, — задумчиво начал Степан, — одна девочка на постоялом дворе, очень похожим на этот, обещала, что больше никогда не будет брать чужого.

— Так жить захочешь, и не такую глупость скажешь, — ехидно ответила Ребана.

— Как ты рассказывал про подобные случаи, — глубокомысленно заметил Диргиниус, — лучше всего эту ситуацию описать словами: «шах и мат». Так что вы проиграли, господин… менестрель…

***

Ночь близилась к своему завершению. На лучшем постоялом дворе города Тапии все давно уже спали. Только сторож, он же конюх, дремал вполглаза, да в небольшой каморке молилась девушка тринадцати с небольшим лет:
— …Великий Куст, сущий и вездесущий, создавший всё и сокрытый ото всех, пребывающий в вечности и обещающий вечность… интересно, а мне он обещает вечность – меня же отлучили? Нет, нет! Людское отлучение ничто по сравнению с волей Великого Куста! Верю в твою справедливость, Великий Куст, ибо знаю, что я не согрешила… Стоп, стоп, но ведь меня искупали в бадье со свиной кровью и молоком… Но ведь это меня искупали, я бы сама в эту бадью ни в жизни не залезла бы! Кстати где они взяли в Тапии свиную кровь? — Ноли стукнулась головой об пол и, не замечая текущих по её щекам слёз, продолжила свою странную, явно не каноническую молитву:

— Знаю, что в книге Великого Куста сказано… Стоп! А если кровь не свиная тогда? Кровь нельзя мешать с молоком, но… Что, но? Я нечистая, проклятая язычница! Или нет? Куст ответь язычница я или нет!? Ой! Прости, Великий Куст, деву неразумную, ибо это я от великой обиды на несправедливость, которая произошла со мной. Но ведь всё делается по воле Великого Куста, а значит, это его воля… Нет! Великий Куст добрый, он не хотел, чтобы со мной так поступали – это люди злы… — Ноли зарыдала и несколько минут из-за этого не смогла продолжить молитву, но затем, успокоившись, вновь зашептала:

— Великий Куст, защити меня… Что-то ты не очень меня защищал, когда отец умер, наделав кучу долгов, меня продали в рабство, а затем, если бы я не схватила тот нож, то этот, этот скот обязательно бы меня обрюхатил. Что же я говорю? Как есть кустохульница! Если бы не Великий Куст, то лежать бы мне под землёй навеки, а так… А что так? Она, Ребана, моя новая госпожа, обещает научить меня грабить и убивать! Не хочу грабить и убивать! Хотя, если язычников, отвернувших свой лик от Великого Куста, то можно… Ой! Я ведь тоже теперь вроде как язычница, так меня значит можно грабить, насиловать и убивать? Не хочу, чтобы меня… И вообще, может это не так уж плохо – грабить и убивать? Хотя нет! Ведь она же хочет заставить меня чистить котёл! А я никогда не чистила котлы – это всегда делали слуги! И что будет с моими прекрасными ногтями и с моей дивной кожей? — Ноли вновь захотела было заплакать, но залюбовалась своими руками, а спустя некоторое время продолжила свою молитву:

— И зачем я убила своего хозяина, такого достойного господина? Да какой он достойный – обрюхатил всех служанок в своём доме, нескольких — силой… Но котёл-то чистить он меня не заставлял? Не успел просто. Вначале видно хотел поразвлечься, а после заставил бы чистить котел. Правильно я его убила! Прости, Великий Куст, меня, недостойную, за эти грешные мысли! Верна я заповедям твоим! Люблю тебя всем сердцем своим, и преисполнена любви к ближним всем сердцем своим, и смирилась я перед волей твоею, и склоняю голову перед славой твоею, так сделай же, чтобы мне не нужно было чистить котёл, я лучше буду грабить, убивать… Прости, Великий Куст, я не то сказала! Да пребудет воля твоя во веки веков и да не придётся мне чистить котёл!..
Когда из каморки перестали доноситься всхлипы и бормотание, и спустя некоторое время по звукам, донёсшимся из-за закрытой двери, стало ясно, что Ноли перебралась с пола на тюфяк, Алак Диргиниус допил оставшееся в кувшине вино и со спокойной совестью отправился спать в свою комнату. Проходя мимо открытого окна, Алак поболтал в руке глиняный кувшин, определил, что вина в нём больше не осталось, и со вздохом поставил сосуд на подоконник. Перед тем, как отправится дальше, в свою комнату, Диргиниус тихо, размышляя сам с собой, произнёс:

— Дети отходчивы, так что, думаю, безумие Ноли не грозит. Но всё же удивительно, что я сам не рехнулся, слушая её молитвы почти всю ночь…

И вместо того чтобы отправится спать, маг пошёл ещё за одним кувшином – ему это было необходимо, хотя и предыдущий кувшин был явно лишним…

***

На рыночной площади было шумно – ещё бы, ведь ночью какие-то шутники обклеили половину города Тапия листовками. Текст прокламаций был, в общем-то, всем известен, однако знать содержание текста и слышать самому – не одно и тоже, так что, поддавшись на уговоры, младший писарь магистрата прочитал прокламацию:

— Я, Богиня Сну, которую вероотступники называют богиней хитрости и коварства, решила покарать город Тапию, жители которого ошибочно считают меня Великим Кустом…

— Ну вот, раньше сыновья банкиров и жрецов вино по кабакам пили, а теперь в кустохульство ударились, — перебил писаря мастеровой, — совсем оборзели.

— Уверяю вас, банкиры – самая кустолюбивая часть общества, — возразил богато одетый горожанин, который только немного не дошёл до банка, чтобы взять в нём ссуду.

— А у кого есть золотые жетоны, чтобы ходить по всем кварталам города? — хитро спросил всё тот же мастеровой. — Неужели ты думаешь, что сами жрецы…

— Не жрецы, а их детишки–шалопаи, — весело подсказал кто-то из толпы, чем вызвал смех.

— Дети жрецов – будущие жрецы, — грозно произнёс пузатый стражник, который явно был не на службе, — кто имеет что-нибудь против жрецов?

Так как ответа на данный вопрос не последовало, то пузан повернулся к младшему писарю и сказал тоном, не терпящим возражения:

— Чего замолчал? Читай дальше!

—…ибо возомнили они в гордыне своей, — начал читать писарь с того места, где он прервался, — что избраны мною повелевать другими людьми как рабами, а я, милосердная и всепрощающая…

— Милосердие – прямо как у нашего магистрата, — злобно вполголоса произнёс кто-то в толпе.

—…избрала вас, дабы вы осветили язычникам путь к Истине.., — продолжил читать младший писарь, предпочитая не слышать хулу на своё начальство.

— Ну точно как магистратские или жрецы, — произнёс голос того же злопыхателя, — те тоже перед тем, как поднять налоги, говорят, что всех нас избрали для чего-то…

—… Я терпела, когда вы обозвали меня Кустом и воздвигли медного позолоченного идола… — продолжил было писарь, но его перебил подошедший ученик жреца:

— Что за ложь, в храме Куст из чистого золота! Ты ответишь за своё кустохульство!

— А при чём здесь я! — испугано взвизгнул писарь. — Мне сказали читать – я читаю! Не нравится – сами читайте!

— Читай дальше! — разнеслось по толпе, а ученик жреца, поняв, что он оказался в меньшинстве, тихо ретировался…

—…Я терпела, когда вы объявили милость мою к вам вечной и неизменной и решили что Истина – ваша собственность, — побег ученика жреца так взбодрил младшего писаря, что он уже не просто читал текст, а проповедовал волю великой богини Сну. — Я терпела, пока вы обманывали язычников, грабили их и обращали их в рабство, но когда вы сожгли город Сунию и не покаялись – моё терпение закончилось!

— А нечего было сбивать цены на бумагу! — выкрикнул какой-то пожилой купец из толпы, но на него зашикали, а младший писарь, войдя в раж, продолжал обличать:

— Но и тогда я решила не карать вас, а дать вам срок покаяться в преступлениях своих, но срок сей истёк, а покаяния от вас нет, и теперь я предам город ваш страшной каре – да падёт на Тапию огонь и сожжёт он его. Но прежде огонь падёт на глаза, уста и ноздри ваши, и не сможете вы ни видеть, ни дышать, и будет великий плач и скрежет зубовный. И сожгу я дома ваши, и жён ваших, и детей ваших, и рабов со скотом вашим, и всё достояние ваше. А те из вас, кто спасётся от кары моей, будут развеяны по миру и станут вечными странниками в чужой земле, а своей земли да не будет у них во веки веков! Произойдёт же сказанное мной в любой день, который изберу, но не ранее трёх дней от дня сего, дабы прозревшие покинули вас и спаслись от смерти лютой…

— Люди! — заорала дурным голосом какая-то бабища. — Да куда же стража смотрит? Нас же поджечь хотят!

— Хотят или не хотят, мы пока ещё не знаем, — с металлом в голосе проговорил пузатый стражник, — а виновные в написании сих подмётных писем будут найдены и наказаны!

***

Настроение человека, сидящего в одном из углов главного зала постоялого двора «Куриная ножка», было плохим, несмотря на то, что он ел хорошо прожаренную, прекрасно приготовленную курицу и пил отличное пиво на дармовщину,. Уже несколько дней Луад по заданию одного из жрецов храма следил за странным менестрелем.

Начиналось всё вполне обычно, кто-то написал донос и оставил его в специальном ящике в храме. Подобные доносы опускали в ящик по дюжине в день. Большинству из них даже хода не давали – кого интересовали слова крамолы какого-нибудь иноземного охранника купеческого обоза, разумеется, сказанные не публично? Вот если купец, или кто-нибудь ещё достаточно состоятелен, чтобы «замять дело» за соответствующую плату – тогда да, а рисковать здоровьем и жизнью ради старого плаща и ржавой кольчуги…

Но Луаду не повезло. Донос попался на глаза самому Вагистаю – одному из Совета храма, и делу был дан ход…

Чем дольше ходил Луад за своим подопечным, тем больше понимал, что дело не чисто. Менестрель со странным именем Степан в деньгах явно не нуждался, и Луад ни разу не слышал, как он пел. Вообще у Луада создавалось впечатление, что этот странный менестрель занимался чем угодно, но только не тем, что должен делать всякий уважающий себя представитель этого славного цеха.

Вместо того, чтобы сидеть в зале какого-нибудь постоялого двора и развлекать публику песнями, Степан шлялся по городу в сопровождении девочки лет тринадцати по имени Ребана, которая тоже привлекла пристальное внимание Луада. Например, ещё до того, как Луаду получили это дело, Ребана выкупила приговорённую к смерти рабыню, убившую своего предыдущего хозяина. Удивительно было не то, что родители Ребаны выдали столь крупную сумму денег на карманные расходы своей дочери, и даже не то, что они не опротестовали купчую, а тот факт, что они и не пытались убрать от своей дочери столь опасное приобретение.

Вообще с рабыней по имени Ноли, после того как её купила купеческая дочь, начали происходить чудеса. Разве не чудом было то, что вместо профилактической порки – дабы навсегда отбить у рабыни охоту поднимать руку на кого бы то ни было, новые хозяева начали поощрять у своего нового приобретения самые кровожадные наклонности. С утра до вечера племянница купца Брокуна по имени Хиир заставляла Ноли метать ножи и устраивала с ней регулярные поединки на деревянных мечах. Иногда в этих играх участвовала и Ребана. Причём точность, с которой купеческая дочь метала ножи по мишеням, сделала бы честь почти любому представителю ночных охотников…

Вообще весь купеческий обоз, с которым прибыл менестрель, тоже был какой-то странный. Наведя справки у стражи ворот, Луад узнал, что путешествующие с этим обозом граждане города Тапии попались на контрабанде, причём не чего-нибудь, а идолов языческого бога Армастуса. Больше всего в этом печальном инциденте Луада удивил способ, которым провезли идолов. Обычно так в Тапию провозили обычную контрабанду. Выдать тюк шёлка за тюк льна, разумеется «подмазав» стражу ворот, для бывалого купца не составляло труда, а в тайниках запрещённый товар везли для того, чтобы подкупленные стражники ничего не увидели. Способ старый, но надёжный, как бы с ним не боролся бы магистрат. Но тащить в город запрещённое самим Великим Кустом и надеяться, что стража закроет глаза на столь явное кустохульство… Да стражники сдали этих купцов только потому, что испугались провокации жрецов (те давно стремились подмять под себя привратников, дабы подношения шли в храм, а не в магистрат…). При этом попавшийся на ввозе в Тапию сала купец Сууту утверждал, что сало ему подбросил именно менестрель…

Остальные члены обоза, не семикустники, тоже были весьма подозрительны. И если военная выправка всех приказчиков купца Брокуна не вызывала особого беспокойства, то наличие подобного у жены, дочери и племянницы купца не лезло ни в какие ворота…

Отношения среди остальных ехавших в Тапию с этим обозом чужаков также вызывали вопросы. Бойцы вольной роты, которую наняли для охраны обоза, хоть и выполнили свой контракт и теперь жили отдельно от остальных купцов, но никуда из города не уехали. Луад точно знал, что им уже предлагали пару раз выгодные контракты. Более того, обычно купцы и вольники относятся друг к другу с прохладцей, а тут они общались между собой, как закадычные друзья, знакомые много лет. Создавалось впечатление, что либо они сопровождают этих купцов уже не первый раз, либо, что, по мнению Луада, было более вероятно, сами купцы когда-то служили в этой вольной роте…

Конечно, на все несуразности в данной компании можно было бы и не обращать внимания, купцы, тем более, чужие, – люди всегда подозрительные, но не давал покоя господин менестрель. Вернее то, как к менестрелю относились и купцы, и вольники. А относились они к нему, как к нанимателю, причём по долгосрочному контракту. Подобные отношения ассоциировались у Луада с отношениями имперских дворян и их вассалов. Хотя и здесь всё было того — не того. Если Степана ещё можно было принять за дворянина, то почти все остальные явно были не обычными простолюдинами, а жителями вольных городов, и потому всё это было невозможно в принципе…

Если бы не одна встреча у менестреля в Тапии, Луад уже давно написал бы отчёт, и все приехавшие с подозрительным обозом уже беседовали бы в подвалах храма с заплечных дел мастерами, а храмовые палачи — они и мёртвых разговорят. Но именно в тот вечер, когда Луад хотел было отправить свой доклад по инстанциям, менестрель встретился с одним из городских магов. Мало того, что у мага был золотой жетон, (а с обладателями этого знака отличия даже тайной жреческой стражи приходилось считаться), так этот маг ещё и происходил из рода куинов. А его почтительность в разговоре с господином менестрелем более всего напоминала отношения самого Луада с его куратором, когда они встречались вне храма.

Это только посторонним казалось, что Тапия с её верой в Великий Куст незыблема, на самом деле всё было не так. Магистрат вёл подковёрную борьбу с храмом, а в храме тоже всё было не слава Великому Кусту. Там боролись за влияние несколько группировок. Причём вели себя, как пауки в банке, со всеми атрибутами тайной борьбы за власть. Высшие жрецы, стоявшие во главе группировок, благожелательно раскланивались на людях между собой, а их подчинённые резали и похищали друг друга, чтобы увеличить влияние своих патронов…

Тот куин-маг, с которым встречался господин менестрель, был дальним родственником второго в жреческой иерархии человека, и благодаря особенностям своего положения идеально подходил на роль посредника между вторым жрецом и чужестранцами…

— О Великий Куст, — тихо взмолился Луад, — если бы я знал, в каких сейчас отношениях мой покровитель и второй жрец. И вообще, кто против кого дружит среди высших жрецов. Но ты, о Великий Куст, свидетель, что мой покровитель держит меня в неведении…

Луад закончил молитву, тяжело вздохнул и взмахом руки подозвал полового с ещё одной кружкой пива, после чего принялся снова рассуждать, что же ему делать, и на кого же из высших жрецов, Куст их возьми, работает господин менестрель. Ошибка здесь непременно привела бы к неправильным действиям, и, как последствие, к трупу Луада в самом грязном закоулке деревянного квартала Тапии. И, без сомнения, следствие установило бы, что Луад покончил с собой, выстрелив себе в спину из большого лука тремя стрелами одновременно…

Поделиться: